Саксонские Хроники - Страница 1104

1104

Потом наступает день, когда нам приказывают встать в строй, не как детям, держащим коней и подбирающим оружие после битвы, а как воинам. Если повезёт — у тебя есть помятый старый шлем, кожаная безрукавка, может, даже плащ и кольчуга, висящая мешком. Есть меч с зазубренным лезвием и щит с отметинами вражеских клинков. Мы уже почти мужчины, но ещё не совсем воины, и когда в роковой день мы впервые встречаемся с врагом, слышим боевые кличи и грозный звон клинков, бьющих в щиты, то начинаем понимать, как врут стихотворцы и как лживы горделивые песни.

Некоторые обделываются ещё до встречи с вражеской стеной из щитов. Они трясутся от страха. Они пьют медовуху и эль, кто-то хвастает, но большинство помалкивает, если только не выкрикивает полные ненависти оскорбления. Некоторые шутят и нервно смеются, другие блюют. Военачальники призывают к бою, вспоминают подвиги предков, поливают грязью врагов, говорят о том, что ждёт наших женщин и детей, если мы проиграем. А между стенами из щитов расхаживают герои, вызывая на одиночную схватку, а ты смотришь на вражеских поединщиков, и они кажутся непобедимыми — огромные, мрачные, увешанные золотом и в сверкающих кольчугах. Полные презрения, свирепые и уверенные в победе.

Стена из щитов воняет дерьмом, и стоящие в ней хотят оказаться дома, хотят быть где угодно, только не здесь, на этом поле грядущей битвы. Но никто не повернёт и не сбежит, иначе его станут презирать. Мы делаем вид, что хотим быть здесь, и когда стена, наконец, шаг за шагом приходит в движение и сердца бьются как пойманные птицы, весь мир кажется нереальным. Мысли улетучиваются, нами правит страх, а затем следует приказ «В атаку!», и ты бежишь или спотыкаешься, но остаёшься в строю. Ты всю жизнь готовился к этому моменту, и вот впервые слышишь грохот сталкивающихся щитов и лязг мечей. И тогда раздается крик.

Крик, что не закончится никогда.

Мы будем драться за наших женщин, наши земли и наши дома до тех пор, пока нашему миру не придет конец в хаосе Рагнарока. Христиане твердят о мире, о том, что война — зло, да и кто же не хочет мира? Но потом на тебя налетает обезумевший воин, выкрикивая в лицо имя своего мерзкого бога, и всё, чего он хочет — убить тебя, изнасиловать твою жену, забрать в рабство дочерей и отнять твой дом. Это значит — ты должен сражаться. Потом ты видишь людей, умирающих в грязи с проломленными головами, без глаз, со вспоротыми животами, кишки влажно блестят в грязи, видишь, как твои товарищи хватают ртом воздух, рыдают и вопят.

Ты увидишь смерть друзей, поскользнёшься на выпотрошенных кишках врага, заглянешь в глаза человека, кому вонзил меч в живот, а если три богини судьбы у подножия Иггдрасиля окажутся к тебе благосклонны, то еще и познаешь восторг битвы, пьянящее чувство победы и радость оттого, что выжил. Потом ты вернешься домой, и барды сочинят балладу о той битве, и, может, станут прославлять твоё имя, ты станешь хвастать своей доблестью, а юнцы с завистливым трепетом внимать твоим рассказам. Только ты никогда не расскажешь им о том ужасе.

Ты не скажешь им, как преследуют тебя лица тех, кого ты убил, как на последнем издыхании они молили о пощаде, но не получили её. Ты не расскажешь о юнцах, которые умирая звали своих матерей, пока ты проворачивал клинок у них в животе с презрительной насмешкой. Ты не сознаешься, что просыпаешься ночами весь в поту, с колотящимся от ужасных воспоминаний сердцем. Ты не скажешь об этом, потому что этот ужас хранят в тайне, в глубинах сердца, и признать эту тайну — значит признать страх, а ведь мы — воины.

В нас нет страха. Мы выступаем гордо. Мы идём на битву как герои. И от нас воняет дерьмом.

Но мы справляемся с ужасом — мы должны защищать наших женщин, оберегать детей, охранять свои дома. И потому крики никогда не умолкнут, никогда до скончания времён.

— Господин? — чтобы прервать мои размышления, Свитуну пришлось коснуться моей руки.

Я подпрыгнул от неожиданности. Ветер надувал парус, моя рука лежала на рулевом весле, корабль шёл верным курсом.

— Господин? — встревоженно повторил Свитун. Должно быть, он решил, что я впал в транс.

— Я вспоминал кровяные пудинги, что готовит жена Финана, — сказал я, но он по-прежнему казался обеспокоенным.

— В чём дело? — спросил я.

— Смотри, господин, — Свитун указал на что-то за кормой.

Я обернулся. С южной стороны на горизонте виднелись четыре корабля, едва различимые под низкими облаками. Я смог разглядеть только паруса — тёмные и грязные на фоне белых облаков, но поставил бы Вдох Змея против кухонного ножа на то, что узнал их. Это остатки флота Этельхельма, большие корабли, стоявшие на пристани Думнока, которым удалось спастись от Эйнара. И будучи больше, они были быстроходнее, чем наши четыре корабля. Гребцов на них больше, и я не сомневался, что Этельхельм запихнул на них не меньше двух с половиной сотен воинов. Сейчас эти корабли далеко позади, но нам предстоит долгий путь. Они нас догонят.

Мой сын подтянул парус, и Стиорра пошла быстрее. Он подвёл её к нашему правому борту и ослабил канаты, чтобы наша скорость сравнялась.

— Это Этельхельм? — крикнул он, приложив руки к губам.

— Кто же ещё?

Он хотел еще что-то спросить, но передумал. Мы ничего не могли поделать, разве что свернуть с пути в какую-нибудь бухту на побережье, и мой сын знал, что я так не поступлю. Стиорра снова отстала.

После полудня я уже мог различить корпуса преследователей и ясно видел среди них светлые бока Эльфсвон. Четыре корабля догоняли нас, и хотя я всё ещё рассчитывал, что мы первыми доберемся до Беббанбурга, нам не хватит времени захватить крепость. Мне нужно было время, до того как вмешается Этельхельм. И тут боги оказали нам милость — южный ветер сменился восточным. Я увидел, как обвисли паруса преследователей, наполнились ветром и сникли снова. Спустя несколько секунд солнце блеснуло на их вёслах, длинные лодки закачались на волнах, двинувшись вперед, но они не могли грести с той же скоростью, с какой шли наши корабли под попутным восточным ветром. Четыре саксонских корабля на время отстали, но этого порыва ветра надолго не хватило, и их паруса опять наполнились, вёсла втянули, и корабли снова стали неуклонно нас нагонять. Этельхельм наверняка уже узнал потрёпанный корабль Иеремии и догадался, что три других — мои. Он знает, что я его опередил.

1104